Очень своевременный поэт. Намеками и напрямую

Последний герой эпохи, когда поэзия была больше, чем поэзией, умер.

Сергей Бертов/Интерпресс

84 года жизни, и они так многоцветны. Вам какого Евтушенко? Того, что ссорился с Бродским или любил Ахмадулину? Того, что написал прокоммунистическую поэму «Братская ГЭС» или диссидентское стихотворение «Танки идут по Праге»? Того, что жил в СССР или эмигрировал в Америку? «Я – разный, натруженный и праздный», – написал о себе он, и это было абсолютно честно.

Евгений Евтушенко, выходец из геологической семьи (впрочем, отец поэта Александр Гангнус и мать Зинаида Евтушенко недолго прожили вместе и развелись), начал поэтическую карьеру в конце 1940-х – начале 1950-х. Первое стихотворение опубликовал в шестнадцать в газете «Советский спорт», в двадцать – дебютный сборник «Разведчики грядущего». В 1952 году стал самым молодым членом Союза советских писателей. «Стихи мои были ужасно смешные. Всё самое хорошее мне только предстояло написать», – позже отметит он. В этом, конечно, есть доля лукавства. Уже в пятидесятые создан знаменитый поэтический «Пролог», и поэма «Станция Зима», и лирические стихотворения «Нежность», «Зависть», «Злость».

В начале шестидесятых поэтический талант Евтушенко развернулся в полную мощь. Его нередко можно было встретить в большой аудитории московского Политехнического музея в компании избранных – Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, Булата Окуджавы. Евтушенко читал стихи вдохновенно, звонко, не чураясь выразительных жестов и театральных пауз.

Шестидесятые – время, когда оттепель пришла не только в политику. Страна, отстроившись после войны, выбирала между физиками и лириками, ходила в походы, пела песни под гитару, искала духовные ценности. Поэзия их давала сполна. Чтецы собирали стадионы, как сегодня – рок-звезды. В каждом городке был сквер с летней эстрадой, где молодежь читала стихи. Поэзия был массовая – такой не было раньше в России, и маловероятно, что этот успех повторится.

Евтушенко в плеяде шестидесятников – самый яркий и эпатажный, народно любимый и обласканный властью. За славу главного поэта эпохи он неформально боролся с Робертом Рождественским, которому в 1993-м посвятил строки:

Кто были мы,

шестидесятники?

На гребне вала пенного

в двадцатом веке

как десантники

из двадцать первого.

С Ахмадулиной Евтушенко связывали романтические отношения. Их брак длился три года и разорвался после того, как поэт предложил супруге сделать аборт, о чём потом горько жалел.

Евтушенко никогда не сковывал себя в поэтических средствах – пробовал то традиционное русское стихосложение, то «лесенку» Маяковского, то народную поэтику, то романс. Его стихи были порой многословны, публицистичны, содержали неудачные рифмы, но легко ложились на память и становились крылатыми. Только за 1961-й появилась поэма «Братская ГЭС» («Поэт в России больше, чем поэт»), «Бабий Яр» («Над Бабьим Яром памятников нет»), песни «Хотят ли русские войны?» и «А снег идёт». Позже – стихи «Идут белые снеги» с каноническими строками «Если будет Россия, буду и я», «Танки идут по Праге» («Чудищем едет брюхастым / в танках-футлярах по Праге / страх, бронированный хамством»).

Политическая позиция Евтушенко также неоднородна, как поэтическая: те же «Танки» – текст откровенно диссидентский, «Братская ГЭС» – просоветский. Андрей Тарковский, читая в 1970 году поэму «Казанский университет», писал о «кокетстве» и «мещанстве» автора, желании понравиться Хрущёву и Брежневу. Одни подозревали поэта в связях с КГБ (Иосиф Бродский считал, что именно из-за инсинуаций коллеги его выслали за границу), другие – обвиняли во фронде. Но важно понимать, что Евтушенко – не диссидент в чистом смысле слова и не однозначный сторонник власти. Он открыто откликался на то, что волновало современников, эмоционировал вместе с общественным мнением. И не всегда ограничивался только поэтическими средствами – как отмечает критик Илья Фаликов в книге «Евтушенко. Love Story», когда в 1974 году был арестован Солженицын, Евтушенко дозвонился до Андропова и заявил: если хоть один волос упадет с головы писателя, то он, Евтушенко, покончит с собой.

А вот ещё евтушенковские противоречия. Год его рождения – двойной: поэт родился в 1932-м, но матери пришлось изменить дату на 1933-й, чтобы вывезти мальчика из Сибири после военной эвакуации, не оформляя лишних документов. Две трактовки есть и по поводу исключения из Литературного института: по одной, Евтушенко попросили покинуть вуз за непосещение, по другой – за поддержку романа Дудинцева «Не хлебом единым». Диплом поэт получил в 2001 году в статусе живого классика – к этому времени он уже сам преподавал литературу в США.

В университетский городок Талса штата Оклахома со своей третьей женой Марией Новиковой Евтушенко эмигрировал в 1991-м, но при этом связь с родиной никогда не прерывал. Ежегодно приезжал в Россию, и, несмотря на недомогание, давал концерты и встречался с читателями. В 2013 году Евтушенко перенёс ампутацию ноги, в 2014 году во время гастролей в Ростове-на-Дону был госпитализирован в связи с резким ухудшением здоровья, но продолжал выступать – Москва, Якутск, Нальчик…

Последнее выступление в Петербурге случилось в декабре 2015 года. Зал книжного магазина на Невском проспекте был переполнен, невозможно было не просто пройти ближе к сцене – вздохнуть. Послушать Евтушенко пришли не только люди «за сорок», но и совсем юные девочки и мальчики. Потом выстроились хвостом, чтобы подписать книги. Высокий, худой, в невероятной расцветки галстуке (яркая одежда была слабостью Евгения Александровича, происходившей, как он полагал, из-за серого военного детства), поэт читал новые стихи и с ностальгией вспоминал о шестидесятниках.

Теперь великолепная плеяда «Вознесенский, Рождественский, Евтушенко, Ахмадулина» снова вместе. Уже навсегда.

«Думаю, актуален «Монолог голубого песца». Но самое актуальное – стихотворение «Карьера»: «Учёный, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится земля, но у него была семья…»». Почему именно эти строки? Об этом каждому стоит подумать самостоятельно. Понимание поэзии – дело самостоятельного труда», – кратко ответил поэт, публицист, писатель Дмитрий Быков, находящийся сейчас в Америке.

Поэт Александр Кушнер в разговоре с «Фонтанкой» процитировал строки «Если будет Россия, значит, буду и я»: «Это мог сказать только настоящий поэт. С именем Евгения Евтушенко связана целая эпоха в литературе. Он очень многое сделал для того, чтобы вернуть читательскую любовь к поэзии, – отметил Кушнер. – Евгений Александрович был смел в своих выступлениях, его стихи запоминались. Он был не только поэт, но и порядочный, добрый, светлый человек. Он был чрезвычайно мужественный – выступал до самого конца, несмотря на то, что его донимали болезни. Он держался прямо, учитывая его высокий рост. Он – красивый человек».

Писатель, поэт, переводчик и публицист, друг Евгения Евтушенко Марина Кудимова сосредоточилась на личных воспоминаниях. «Как можно рассказать о 42 годах дружбы с Евтушенко? Он был первым, который заметил меня, девчонку из города Тамбова. Для меня это было, как понимаете, событием планетарного масштаба. Он был человеком эпохи Возрождения, родившимся в предвоенной России. Не знаю ни одного другого, который сделал бы столько для русской поэзии и поэтов. Евгений Александрович – земной человек, наделенный неземным талантом. Он побывал в сотне стран, его принимали короли, президенты, шахи, но он оставался личностью, лишённой заносчивости. Огромное количество людей почему-то – возможно, из-за собственной слабости – считали своим долгом пенять на несуществующие грехиЕвгения Александровича. Я как-то предложила ввести в олимпийскую программу новый вид – «борьба с Евтушенко»».

Кудимова процитировала строки «Идут белые снеги», отметив, что в этом стихотворении воплотилось «всё лучшее, что было у Пушкина, Лермонтова, Некрасова и поэзии XX века». «Евтушенко – это эпоха. Сегодня эта эпоха закончилась. Мы завершаем исторический период. Он – великий поэт, абсолютно непрочитанный и непонятый при жизни. Нам предстоит его понять».

«У Евтушенко была сильна учительность, о которой говорил мой любимый поэт Борис Слуцкий: «Стих встает, как солдат... Он – как политрук, что обязан возглавить бросок». Но Евтушенко учил хорошим вещам и сам старался им следовать. Он был самым «театральным» из всей команды шестидесятников. Мне один артист рассказывал, как Евтушенко приехал на концерт в красивом пиджаке. Но перед выходом на сцену переоделся в свитер, перевоплотившись в «своего парня». Это трогательно», – отмечает литературный критик, переводчик, сотрудник Российской национальной библиотеки Никита Елисеев.

Писатель, заместитель главного редактора журнала «Нева» Александр Мелихов добавляет, что буквально недавно лично познакомился с Евгением Евтушенко: «Мы оказались на конференции, сидели за одним столиком. Все жалуются, что он много говорил, почти не слушая собеседников. Евгений Александрович, действительно, говорил целый час. Но ни слова не сказал о себе. Он говорил о России, об её прошлом и будущем, о поэзии. Он показался мне чистым, как ребёнок.

Если говорить о нем, как о поэте, то сила его в том, что он концентрировал те идеи, надежды, которыми жило общество, и выражал их в сильных, страстных образах. Например, все говорят, что Сталин – идол, а Евтушенко пишет стихотворение о эвенкском идоле, который стоит, «уставившись в тайгу», и смотрит, как «как робкие эвенки, несут ему дары». Благодаря таким строкам Евтушенко был поэтом массовым, собирал стадионы. Если цитировать Твардовского, он был тем поэтом, кого читают даже те, кто не читают стихов».

Елена Кузнецова, Алексей Стрельников, «Фонтанка.ру»

(взгляд со стороны)

Россия не единожды переживала смутные времена. Так исторически сложилось. Самым трудным обычно бывало решить, кто станет главным, кого выбрать, за кем идти. Когда с этим определялись, все успокаивались, жизнь налаживалась, становилось понятным настоящее, будущее виделось в радужных тонах. Правда, ненадолго.

Смутные времена имеют тенденцию возникать неожиданно и в различных ситуациях. Вот и нынче невозможно определиться с тем, кого назначить главным русским поэтом современности. Усиленно идет обработка почитателей поэзии. Постепенно образовалось два противоположных лагеря, две «свиты». Каждая играет своего короля. Другие имена, другие поэты как бы исчезли. На слуху остались только двое: Евгений Евтушенко и Иосиф Бродский. Щедро раздают поклонники своим избранникам комплименты и звания. Тут и гениальный, и национальный, и великий, и знаменитый русский поэт, гордость страны. Поди разберись, кто на самом деле главнее. Конечно, только Время расставит всё по своим местам, и потомки оценят дар и истинное величие каждого. Но для нас, их современников, очень важен пушкинский взгляд: « и долго буду тем любезен я народу…». Так чем же будут они любезны народу?

Безусловно, оба – и Евтушенко, и Бродский – личности незаурядные. Талантливые. По-своему отразившие мир и время.

Евгений Евтушенко

18 июля 2013 года Евгению Александровичу Евтушенко исполнилось 80 лет. Дата была отмечена рядом событий. 21 мая в Москве, в Политехническом музее, его чествовали как лауреата национальной премии «Поэт» 2013 г. По российскому каналу «Культура» показали новый фильм режиссера Нины Зарецкой «Зашумит ли клеверное поле». Название это взято из одноименного романса на слова поэта. Фильм документальный, в кадре Евтушенко ведет себя естественно, отвечает на вопросы. Представляет свой музей в Переделкино, который создал на соственные деньги и разместил в нём интереснейшую коллекцию картин, книг и многого другого, что ему дорого и что он передает в дар родине. Поэт отрицает подозрения в «американизации». Нет, он гражданин России, и только России.

И это несмотря на то, что нашлись на его родине соотечественники, которые не пожалели времени и сил, чтобы смастерить соломенное чучело, прикрепить к нему табличку с именем поэта и сжечь его. Экзекуция была произведена еще в январе 1992 года под руководством двух прозаиков, Ю. Бондарева и А. Проханова, в Москве, во дворе дома Союза писателей. В этой новой для русской литературы акции просматривается что-то африканское.

Но через 21 год другими людьми решено было отметить день рождения, 80-летие Евтушенко – в Москве, тепло и торжественно, с присутствием поэта. Не сложилось – Евгений Александрович накануне перенес тяжелейшую операцию: ему ампутировали ногу. Боль в ноге беспокоила и раньше, но думалось – обойдется, пройдет. Последнее время ходил, опираясь на палку. Но, видно, не судьба. Евтушенко общался с собравшимися в зале по скайпу, и эта встреча транслировалась по российскому телевидению. Мужественный человек, держался бодро, не жаловался. А кому жаловаться?

Хочу я тебя разлюбить – не могу,

чтоб только совсем отпустить бы

когда я от боли уже чуть не вою,

а после впадаю почти в немоту.

Пусть лучше один я все перенесу,

пусть лучше один я отплачусь,

отмучусь,

за что же тебе эта женская участь – остаться Аленушкой в темном лесу?

Лишь редкая женщина, кто устоит

при лязге зубов, окружающих

но счастье великой жены состоит

из мужниных, с ним разделенных несчастий.

Евтушенко никогда не держал камня за пазухой, был открытым и доверительным. Его рано стали печатать, постепенно нарастала популярность. Это раздражало некоторых собратьев по перу. В воспоминаниях Евгений Александрович тепло отзывается о друзьях-шестидесятниках. Но не все они считали его своим другом. Как свидетельствует, например, Анатолий Гладилин, отношения между Женей и Васей Аксеновым были напряженными.

Евгений Евтушенко в молодости был очень обаятелен: высокий рост, спортивная фигура, непринужденная манера общения, умение вести интересную беседу, на лету схватывая настроение собеседника. Глаза яркие, пронзительные. Отличный экземпляр для представления Советского Союза за рубежом. Он вызывал симпатию, с ним были знакомы многие известные люди. Он встречался с президентом США Никсоном, дружил с Робертом Кеннеди, разговаривал с Марлен Дитрих. В те времена, когда для советского человека Польша была недосягаемой заграницей, а верхом мечтаний был отдых в Болгарии, заграничные вояжи и встречи Евгения Евтушенко казались весьма подозрительными. В первую очередь – завистникам. Такое простить было нельзя. И родился живучий слушок: Евтушенко – скрытый сотрудник КГБ, проще – осведомитель.Позже, когда открылись архивы и никаких документов, подтверждающих «сексотство», не нашли, вытащили на свет другую формулировку: был «агентом влияния».

Упорно не хочется кое-кому признавать Евгения Евтушенко порядочным человеком и национальным русским поэтом.

Все эти обвинения не выдерживают критики. Любой человек, представляющий свою страну за рубежом, всегда агент влияния. Был им, например, и Владимир Маяковский (особенно, когда в Париже покупал по списку белье и прочие женские мелочи для Лили Брик). И знаменитый скрипач Давид Ойстрах, и знаменитый гроссмейстер Михаил Ботвинник. И Соломон Михоэлс, собиравший во время войны в США деньги для Красной Армии. Навешивать на них ярлыки, по меньшей мере, нечестно. А насчет «влияния», так за границей про наши реалии знали лучше, чем мы сами, жившие в этой стране.

Одним из юбилейных мероприятий стал фильм «Соломон Волков. Диалоги с Евтушенко», прошедший на первом канале Центрального телевидения. Он состоит из трех частей, каждая посвящена определенному периоду жизни поэта. Фильм получился удачным, умным, тонально очень теплым. Соломон Волков – прекрасный интервьюер и вдумчивый слушатель. Он полностью отдается беседе, не расставляет подводных камней, чем раскручивает собеседника на глубокую искренность без рисовки и фальши.

Эти диалоги на самом деле исповедальны. Евгений Александрович прекрасно понимает, что, в основном, жизнь уже прожита. И всё есть как есть, изменить ничего невозможно. Это и про стихи, и про жён, и про любимых женщин, и про шестидесятников. Но главное его недоумение и его боль – отношения с Иосифом Бродским. Отношения двух совершенно разных людей – и по возрасту, и по месту проживания – один москвич, другой ленинградец, и по семейному воспитанию, и по жизненному опыту, и по жизненной философии.

Евгению Евтушенко было восемь, когда началась война. К этому времени его родители уже были в разводе, хотя сам маленький Женя этого не понимал и не ощущал. Мать из артистической среды, отец писал неплохие стихи и позже оценивал первые опыты сына. Когда гитлеровские войска подходили к Москве, мальчика отправили в Сибирь, на станцию Зима, к бабушке, маминой матери. Там же пошел в школу. Несмотря на трудности военной поры, он впоследствии с любовью вспоминал эту станцию как свою родину.

Однажды с фронта приехала мама со своим другом Костей Симоновым. Он произвел на Женю сильное впечатление и военной формой, и своей общительностью. Да и вкусные консервы и другие диковинные продукты оказались очень кстати. Всего несколько дней общения зацепились в его памяти.

К концу войны Евгений вернулся из эвакуации, и в дальнейшем его формировала Москва. Бывали трудные времена, приходилось переживать и голод, и клевету, и оговоры. Но не сломался. Продолжал писать стихи, начал печататься, стал известен. Его многогранный талант проявляется в разных направлениях.

Как поэт, Евтушенко почитаем любителями русской поэзии. Его аудитория огромна, если учесть многотысячные стадионы. Его выступления интересны, встречи с ним – праздник ожидания. Его очень уважает та часть читателей и слушателей, которая глубоко переживает трагедию «Бабьего яра».

Очень популярной была песня на слова поэта «Хотят ли русские войны». В свое время армия ветеранов Великой Отечественной на своих застольях, приняв боевые сто грамм, исполняла ее, как гимн-заклинание. Защищая родину, они прошли через кромешный ад. Выжили и искренне не хотели войны.

Есть стихи, посвященные любимым. Это светлая лирика. Никакой пошлости, очень по-мужски. Стихотворение «Идут белые снеги» – пронзительно лирическое, что называется – «высокий штиль».

Талейран, величайший циник и знаток человеческих слабостей, наставляя начинающих карьеристов, обронил: «Бойтесь первого движения души, потому что оно, обыкновенно, самое благородное». Совет не для Евгения Евтушенко. У него в характере доминирует национальная русская черта – бесшабашная удаль. Она проявляется спонтанно и в жизни, и в творчестве. Он не боится раскрыться, не оглядывается по сторонам, ища сочувствия и поддержки. Он всегда, по собственному признанию, стремится быстро реагировать на ситуацию, чтобы люди услышали какой-то ответ. И признается: «Ну и получаю за это сполна». Расчетливость ему чужда, на то он и поэт.

1961 год. Евгений Евтушенко в 28 лет пишет «Бабий яр» и читает его перед слушателями. Советское общество потрясено темой, эмоциональным накалом, кто-то возмущен «наглостью» поэта. Те угрозы, которые услышал в свой адрес нееврей Евтушенко, не коснулись еврея Бродского. Правда, Иосифу в 1961-м всего 21, рано еще предъявлять претензии к тематике. Но и в дальнейшем, когда он достиг зрелого возраста и поднялся на пьедестал, таких стихов в его портфеле никогда не было.

1968 год. В июне был застрелен Роберт Кеннеди. Евтушенко потрясла гибель его доброго американского знакомого. И мгновенная реакция – стихотворение, посвященное его памяти. Как раз в это время молодой поэт из Ленинграда находился в Москве. Жизненные пути Бродского и Евтушенко пересеклись. Советская власть Иосифа не жаловала. Евгений в силу своей отзывчивости был настроен к гонимому коллеге доброжелательно. В порыве откровения прочел ему свеженаписанные стихи. Тот их запомнил, особенно строки: «И звезды, словно пуль прострелы рваные, / Америка, на знамени твоем». Действительно, великолепный поэтический образ.

Вечером Иосиф позвонил Евгению и предложил поехать в американское посольство и расписаться в книге памяти, выразив соболезнование в связи с гибелью Р. Кеннеди. Тот засомневался – пустят ли, да и поздно. Иосиф заявил: «С тобой впустят!». И правда, их впустили. Книга эта вообще-то для почетных посетителей, коим Бродский в то время никак не являлся, хотя на Западе и вышел сборник его стихов. Понятно, что Роберт Кеннеди был ему совершенно безразличен, но он использовал Евгения, чтобы подтвердить свою значимость. Искренне переживавший потерю Евтушенко, разумеется, о такой корысти и не догадывался.

1968 год. 21 августа Евтушенко в Коктебеле услышал по радио о вводе советских войск в Чехословакию. Он помчался на почту с текстом телеграммы протеста – в Москву, Брежневу. Растерявшаяся телеграфистка ее отправила. Ее тут же уволили. Евгений Александрович отправился в Феодосию, в управление КГБ, и потребовал восстановить уволенную. Угрожал, что устроит в Москве пресс-конференцию и закатит скандал. Женщину восстановили на работе.

На следующий день он написал стихотворение, которое начиналось словами:

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета.

В 1968-м Бродскому 28 лет, это уже вполне сфомированная личность. Но и таких стихов он тоже не писал.

Иосиф Бродский умел просчитывать, чем и где можно воспользоваться. Бескорыстной дружбы не признавал. Понимал, что ему не хватает образования – за спиной всего семь классов. Обладая даром изображать себя скромным, нуждающимся в заботе, расположил к себе талантливого молодого поэта Евгения Рейна. Рейн по-дружески редактировал каждое стихотворение начинающего автора Иосифа Бродского. Потом привел его к Анне Ахматовой. Она в то время опекала одаренную молодежь, так называемых «ахматовских сирот» – Е. Рейна, А. Наймана, Д. Бобышева. В этот круг вошел и Бродский.

Умница Ахматова не только оценила способности, но и разгадала суть натуры молодого дарования. За год до своей смерти, в 1965-м, узнав, что в США вышел первый сборник стихов Бродского, она заметила: «Раз Иосиф уже в Нью-Йорке, я о нём не беспокоюсь. О нём уже позаботятся нью-йоркские деятели». Знала Анна Андреевна, что говорит.

Джон Глэд – американский славист, профессор ряда университетов, переводчик, свободно владеющий русским языком и бывавший в СССР, знавший всех российских писателей-эмигрантов, в беседе с русским историком Дмитрием Споровым в мае 2013 года, в частности, сказал: «… в 47-м создали ЦРУ. И к 60-м годам шли дикие деньги на пропаганду любых диссидентов и эмигрантов, которая продолжается и по сей день, кстати. И было много писателей второстепенных, которые стали известными только благодаря этому. Но они этого, конечно, не понимают». Далее Глэд заметил, что русскоязычное издательство имени Чехова в Нью-Йорке получило более полумиллиона долларов от ЦРУ.

Соломон Волков в своей «Истории русской культуры 20 века» указывает, со ссылкой на американские источники, что выпуск первого сборника стихотворений и поэм Иосифа Бродского в 1965 году спонсировало ЦРУ. И вторая его книга, «Остановка в пути», вышла в 1970-м в том самом, упомянутом выше, издательстве им. Чехова.

Иосиф Бродский

В связи с публикациями за границей положение Бродского осложнилось. Ему бы и хотелось на Запад, но он предпочитал бы попасть туда в ореоле мученика, преследуемого властями за свой поэтический дар. Биографы, со слов самого Бродского, утверждают, что он не хотел уезжать из страны. Это неправда. Александр Кушнер пишет, что был у Иосифа, когда тому позвонили и сообщили, что его заявление с просьбой о выезде удовлетворено. Бродский расстроился, а Кушнер возразил: было бы хуже, если бы отказали.

Отчего же расстроился автор двух сборников? Его совершенно не устраивал выезд по израильской визе (он подал заявление, имея вызов из Израиля). Лучше бы выслали – это сразу бы подняло его авторитет. Евгений Евтушенко, явившийся в КГБ вызволять чемодан книг, которые у него задержали на таможне, случайно оказался свидетелем обсуждения там дела Бродского. Варианты были разные, в том числе нехорошие. По своему обыкновению, Евгений Александрович из самых добрых побуждений вмешался и поспособствовал тому, чтобы имеющего уже разрешение на выезд поэта не муторили, а дали возможность быстро выехать. Об этом эпизоде он впоследствии рассказал Иосифу – и стал его личным врагом на всю жизнь. И потом, в США, Бродский говорил всем и каждому, что Евтушенко – агент КГБ.

4 июня 1972 года опальный поэт вылетел в Вену, как обычно покидали СССР все советские евреи. В аэропорту его встречали – из США специально прилетел владелец издательства Ардис Карл Проффер. Он сходу предложил Иосифу работу. И через месяц Бродский принял пост приглашенного поэта в Мичиганском университете. После чего в течение 24 лет он был профессором, преподавал там и в других университетах историю русской литературы, теорию стиха, русскую и мировую поэзию. Как это у него получалось? Вот что писал Лев Лосев во вступлении к своей книге «Иосиф Бродский. Труды и дни», вышедшей в 1999 году:

«Преподавал» в его случае нуждается в пояснениях. Ибо то, что он делал, было мало похоже на то, что делали его университетские коллеги, в том числе и поэты. Прежде всего, он просто не знал, как «преподают». Собственного опыта у него в этом деле не было… Каждый год из двадцати четырёх на протяжении по крайней мере двенадцати недель подряд он регулярно появлялся перед группой молодых американцев и говорил с ними о том, что сам любил больше всего на свете – о поэзии… Как назывался курс, было не так уж важно: все его уроки были уроками медленного чтения поэтического текста…»

Очевидно, этот стиль преподавания помогал скрыть косноязычность речи. Об этом дефекте говорят многие, знавшие Бродского. Его устная речь не была развита, словарный запас был ограничен. Оно и понятно – из 8-го класса отчислили, а последующая кратковременная работа то на заводе, то в котельной, то в морге, если и обогащала язык, то лишь бытовой лексикой и матом. С кем поведешься, от того и наберешься. А базовая основа личности, по утверждениям психологов, формируется к 17 годам.

В этой связи очень важна роль школы. Она дает системное образование. Школа –не просто уроки и домашние задания. Это апробированный веками главный инструмент развития ребенка. Дети учатся жить в обществе, постигают науку выживания, определяющую роль и место в коллективе. Учатся письменной и, что очень существенно, – устной речи, приобретают навыки социального общения. Именно здесь в процессе учения и ролевых игр формируется личность. Иосиф Бродский такого системного обучения не получил, хотя книги читал.

Поэтому, когда надо было быстро сформулировать мысль, а слов не хватало, он прибегал к известному методу: применил мат – все проблемы решены. Это осталось при нём до конца жизни. Его добрая знакомая, Людмила Штерн, вспоминает, как уже в Америке в телефонном разговоре Иосиф, в ответ на ее реплику, послал ее на три буквы.

Иосиф Бродский и в свои стихи нередко вставлял мат, хотя письменная речь его вполне могла обойтись без ненормативной лексики. Он даже гордился своим грубым языком. А с его нелегкой руки грязь заполонила поэтические страницы. И сейчас, когда я открываю российские журналы, обязательно натыкаюсь на что-то такое.Я люблю поэзию. Но ее сочетание с матом противоестественно. Это, как если в бочку выдержанного вина с тонким ароматом вылить ведро помоев.

С первого момента пребывания в США Бродскому не надо было заботиться о куске хлеба и крыше над головой, его обеспечили постоянной работой. Естественно, он решил заняться серьезным изучением английского. Из многочисленных статей мы знаем, что с этим он справился блестяще, даже стал писать отличные стихи на новом языке. Не верьте этим статьям – обычное в таких случаях славословие кумиров, которым приписывают все возможные и невозможные подвиги. На самом деле он выучил язык неплохо, но это было книжное знание. Да, он написал некоторое количество стихотворений на английском, но они были из рук вон плохие.

Свою рецензию на его сборник ToUrania («К Урании») (1988 г.) британский критик Рид назвал «Великая американская катастрофа». Кроме массы грамматических ошибок, Рид отмечает манеру Бродского «высказывать спорные мнения высокопарно непререкаемым тоном». Об этом пишет известный шведский славист Бенгт Янгфельдт в своей новой книге о Бродском «Язык есть Бог» (2012 г.). Он же замечает, что при жизни Бродского о его неудачах старались молчать, а после его смерти оценка его англоязычной поэзии однозначно отрицательная.

Так, поэт Крейг Рейн (однофамилец питерского) в статье «Репутация, подвергнутая инфляции» в FinancialTimesговорил и о поэзии, и о прозе Бродского, что им присущи «неуклюжесть», «болтливое отсутствие ясности», «водянистость». На его взгляд, Бродский «высокомерен и банален» (как мыслитель) и «малокомпетентен» (как критик). Янгфельдт приводит факты уже упоминавшегося мной косноязычия. Когда новоиспеченный нобелевский лауреат произносил свою речь (на русском!) понять его было очень трудно. А когда выступал на конференциях на английском, никто не понимал сути.

Высокомерие Бродского проявлялось, конечно же, не только в стихах, оно шло из реальной жизни. Когда в Америку эмигрировали его прежние ленинградские друзья, которые и помогали и опекали его когда-то, они встретили весьма холодный прием. В новом положении мэтра они не были ему нужны.

У него теперь появились другие полезные знакомства и связи. Одной из самых ярких личностей, к которой очень привязался Иосиф, был Геннадий Шмаков. Блестящий эрудит, он владел восемью языками, глубоко знал русскую и мировую поэзию, блистательно переводил и античных, и современных поэтов, был знатоком театра и кино. Людмила Штерн отмечает, что Шмаков не стремился к славе и щедро делился своим уникальным интеллектуальным багажом. А Бродскому как раз это и было нужно.

Шмаков умер в 1988-м. Увы, никогда потом Иосиф Бродский не упоминал этого имени, его значения в своей жизни.

В США недавний изгнанник сменил акценты: стал говорить, что на родине его не притесняли, гонениям не подвергали. Просто он уехал сам, поскольку его неординарному таланту там негде было развернуться. То есть, он не диссидент, а Поэт. Американцы его ценили сначала как раз за противостояние тоталитарному режиму, поскольку его поэзия им ничего не говорила. Подняла его поэтический престиж Нобелевская премия. Кстати, все мои попытки выяснить, кто выдвинул его на «нобелевку», не дали результата. Тайна.

Надо заметить, что успех Бродского на Западе ввел в заблуждение многих одаренных авторов в Союзе. Не понимая роли ЦРУ в этом взлете, они устремились в благодатные края, где с горечью обнаружили, что их умения и таланты никому не нужны. Разочарование порой приводило к трагедиям.

Иосиф Бродский охотно откликался на просьбы о помощи, писал рекомендательные письма, давал деньги. Но, с другой стороны, не выносил чьего-либо интеллектуального превосходства. А к тем, кто активно печатался в СССР и был там уважаем, питал особое неприятие.

Иллюстрацией к этой черте служит эпизод с романом Василия Аксенова «Ожог». Аксенов сдал рукопись в издательство Farrar, Straus&Giroux. Редактор Роджер, друг Бродского, попросил его оценить роман (по другим источникам, Иосиф взял рукопись сам). Прочел и вернул со словами: никуда не годится. Аксенову отказали.

Вознесенский нобелевского лауреата раздражал. А Евтушенко он вообще терпеть не мог. В беседе с С. Волковым прозвучала такая история. Евгению Александровичу уже после смерти Бродского передали письмо, которое тот написал руководителям Квинс-колледжа с предупреждением: не брать Евтушенко на работу, потому что он настроен антиамерикански и является агентом КГБ.В качестве доказательства приводились вырванные из контекста строки «… и звезды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем» (здесь выражены боль и солидарность с Америкой, что отлично понимал И.Б.).

Это был самый обыкновенный донос. И ему поверили.

Приехавший с женой и двумя детьми в США поэт оказался без работы. Его подвергли остракизму (КГБ!), отменили все встречи с ним, выступления и т. д. А он не мог понять, в чём дело, что происходит. Метался по стране, пока не нашел место в глуши, в университете города Талса, где и преподает до сих пор историю русской литературы. Причем преподает творчески, с полной отдачей, о чём свидетельствуют отзывы студентов.

Евгений Евтушенко честен не только в отношении работы, но и в личной жизни. Хотя совместить творчество, семью и свой темперамент не всегда удавалось. Со своей первой женой, Беллой Ахмадулиной, расстался, полюбив другую, но остался с ней в дружеских отношениях. Со второй женой, подругой Бэллы, Галиной Сокол прожил 17 лет. Он посвящал ей замечательные стихи. Но в семье не было детей. Однажды, пока Евгений был в очередной раз за границей, Галя пошла с Бэллой в детдом – помочь ей выбрать девочку для удочерения. А в итоге и сама тоже выбрала мальчика. Когда Евтушенко вернулся домой, его ждал сын Петя, сразу же получивший фамилию приемного отца. Художник Петр Евтушенко живет в Москве, связан с отцом добрыми отношениями.

Ирландка Джен Батлер стала третьей избранницей поэта. Родилось двое мальчиков, один – тяжело больным. Ему требовался постоянный массаж. Отец, мать, приходящие массажисты сменяли друг друга у постели больного ребенка. Нельзя было делать перерывов. Массажистам надо было платить, а для этого работать, писать, уезжать, встречаться с людьми. Жена русским почти не владела – в итоге обиды, упреки, и Джен уехала к родителям.Но отец не снял с себя ответственность, помогал материально и часто навещал своих ирландских сыновей.

В Америку Евтушенко приехал с молодой женой Машей и двумя маленькими детьми. Маша стала ему надежной опорой. Хорошо владея английским, она преподает в колледже.

Жизненное кредо Е. А. Евтушенко – «Поэт в России больше, чем поэт». Ему он следует неотступно. И остается поэтом с четкой гражданской позицией. В ночь с 18 на 19 февраля 2014 года, когда в Киеве пылал Майдан, он написал стихотворение «Государство, будь человеком!». Не может быть русским поэтом человек, зацикленный только на своих эмоциях, не озабоченный судьбой Отечества.

Иосиф Бродский до 50 лет считал себя холостяком. Потом женился на своей студентке – полурусской-полуитальянке. Родилась дочь. Есть у него еще двое внебрачных детей, из ленинградской жизни. Дочь Анастасия от балерины Марии Кузнецовой. О ней он и не вспоминал.Сын Андрей от художницы Марины Басмановой.Иосиф ее любил, несмотря на то, что она ему изменила, и их связь оборвалась. Посвятил М. Б. много стихов, нередко тематически отвлеченных.Увидел сына только в 22 года, когда тот приехал в гости к отцу. Контакта не получилось, отослал сына назад.

Примерно такое же отношение Иосифа Бродского и к родине. Он к ней холоден. Может, в этом корень его неприязни к Евтушенко? Он чувствовал в нём соперника, конкурента, который остро переживая все боли и несчастья народа, пользовался таким его признанием, которое Бродскому никогда не заслужить. Был любезен народу в острые моменты его истории. Его поэзия – отражение эпохи. А безумно талантливый Иосиф Бродский, писавший в молодости прекрасные стихи, переоценил свой дар, ушел в себя – и проиграл. Несмотря на все лауреатские звания.

Говорит Соломон Волков: «В поэзии Бродского, особенно поздней, возрастало… ощущение эмоциональной прострации… В последних стихах Бродского между автором и миром ощущается ледяная дистанция».

Каждый, кто попытается читать Иосифа Бродского последних лет, убедится в правоте этих слов. Недаром Евгений Рейн, лучше многих знавший этого «ахматовского мальчика», выстроив в 1997 году ряд великих русских поэтов, не нашел в нём места для своего друга:

«Россия – особая страна решительно во всех отношениях, даже под углом ее поэтического облика. Вот уже двести лет во все времена русскую поэзию представляет один великий поэт. Так было в восемнадцатом веке, в девятнадцатом и в нашем двадцатом. Только у этого поэта разные имена. И это неразрывная цепь. Вдумаемся в последовательность: Державин – Пушкин – Лермонтов – Некрасов – Блок – Маяковский – Ахматова – Евтушенко. Это – один-единственный Великий поэт с разными лицами. Такова поэтическая судьба России».

Лилия ЗЫБЕЛЬ

Сан-Франциско

Мы переходим к ситцевому сезону русской поэзии. Сначала шел, конечно, богатый и аристократический бархатный сезон Серебряного века. Великие: Пушкин, Тютчев (если кто не в журнале, то это не значит, что его в Храме нет; иногда жизнь гения не укладывается в триллер или драму, необходимые для пущей художественности; но биографии забываются, а стихи остаются). «Большая шестерка»: Блок, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Ахматова, Цветаева. Волошин и последние обрезки бархата: Окуджава, Высоцкий, Галич. По словам нашего сегодняшнего героя Евгения Евтушенко, последний великий из бархата прошедших веков — это И. Бродский. Будет и шелковый сезон: Бальмонт, Багрицкий, Наталья Горбаневская и Ирина Ратушинская, Некрасов, Эренбург, Юрий Левитанский.

А потом наступил ситцевый сезон — для всех, для тех, кто попроще, и там по справедливости оказались и Сельвинский, и Светлов, и Межиров, и Ошанин. По два-три стихотворения с каждого, иногда — одно, как у Межирова и Ошанина. А другие выпали вообще. Антокольский вложился одним стихом, а от многих останется память такого рода: этот пожалел Цветаеву и Мура, тот (С. Щипачев) заступился за Евтушенко. Из всего ситцевого сезона, куда, конечно, мы отправим и Маяковского, в наш Храм войдут (и не украдкой, а с шумом, блеском и юношеской бравадой) Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Ну и что, что ситцевый сезон. Ситцевый сезон, Политехнический, Лужники, сарафанное радио… Мы тоже не бог весть какие аристократы, ни бархата, ни шелка мы не застали. В колясках не катывали, с кружевными зонтиками не ходили и даже персонажи «Дамы с собачкой» для нас — неслыханный шик и роскошь: и по средствам, и по костюмам, и по занятиям. А мы ездили в Коктебель в поездах и в задрипанных «москвичонках» («мерседетых шестисосах»), топали в Лягушачью бухту, валялись на диком пляже. И даже в Литфонд к Марье Волошиной нас не пускали, как пускали Женю и Андрюшу. Мы пели под гитару у мыса Хамелеон, клали камушки на могилу Макса Волошина и лакали дешевую продукцию винсовхоза «Коктебель». Так что мы не гордые.

Демон на договоре

Что делать Евгению Евтушенко в нашем Храме — не нам решать. Он его ярко раскрасит, распишет да еще и Пикассо с Шагалом пригласит. Они бесплатно нарисуют по картиночке. Он организует экскурсии, он пригласит «битлов», даже и покойных, и те споют на пороге; он поставит фильм о Храме и сам в нем сыграет, а потом начнет по России и по Европе с США лекции про наш Храм читать. Его только пусти под лавочку — а он сразу все лавочки займет. Но Евтушенко — честный человек, на место Блока или Бродского не сядет. Так что мне он по душе.

Евтушенко — классический шестидесятник. Уж он-то точно редкий, невиданный мичуринский вариант социалиста с человеческим лицом, хотя ничего толком ни про капитализм, ни про социализм Евгений Александрович не понял, даже проживая в США. Он искренне считает, что в Швеции и Норвегии — социализм. Но живет почему-то в Штатах, и это было бы ханжеством и чистой демагогией, не будь он поэтом. А поэтам знать про экономику необязательно, пусть себе считают, что булки растут на деревьях и творог добывают из вареников.

Евгений Евтушенко — хороший человек, хотя и очень суетный, он сделал стране много добра в самые страшные годы, а уехал от нас только в 1991-м, когда шестидесятники и социалисты с человеческим лицом уже утратили свое всемирно-историческое значение и вместо них в ряды встали западники и рыночники, антисоветчики и либералы.

Про Евтушенко говорили много плохого, вплоть до того, что он был агентом КГБ. Нет, не был, это клевета по неопытности. Он был смел до отчаянности, но ездил по белу свету, жил шумно и широко, получил (выбил блефом) шикарную квартиру в доме на набережной (не на той, так на другой), даже Никсона он там принимал. Но подлостей он не делал и ничем за эти блага не платил. Ничем, что было бы лицемерием, жестокостью, согласием на аресты собратьев по ремеслу. Даже диссидентам он жертвовал свои старые рубашки, а они были мало поношенные и нарядные. И если поэт Евтушенко попросит у культурного или богатого россиянина булку или вареник, то моя просьба: дать и даже помазать икрой. Заслужил. Он и сейчас то в нетопленном зале выступит, как в Туле, то выставку из своих личных картин в Переделкине откроет (все — дары великих мастеров). В этом году, в июле, ему стукнет 80 лет. Есть живой классик, «клаша» (по Войновичу), и давайте ему сделаем какое-нибудь добро в порядке алаверды.

А секрет его хорошей жизни при советской власти прост. Помните, был такой забытый доперестроечный роман «Альтист Данилов»? Давно воды времени смыли автора и шпильки, актуальные только в то время, осталась интрига. Данилов служил на Земле демоном на договоре и обязан был творить Зло. Но стал делать Добро. За что его поставили перед демоническим Политбюро и хотели лишить сущности, а память вытоптать, но за него заступился тамошний генсек Бык, то ли Голубой, то ли Белый, которому он невзначай почесал спинку, чего никто никогда не делал. И его наказали условно.

Евгений Евтушенко считался у Софьи Власьевны поэтом на договоре и вроде бы договор соблюдал: не был антисоветчиком, уважал Буденного, героев войны, Че Гевару и Фиделя, выступал против вьетнамской войны, мягко критиковал Америку, братаясь с ее студентами и поэтами. Он не выступал против Ленина (только против Сталина), не был штатным диссидентом, верил в социализм, не требовал ни роспуска СССР, ни пересмотра роли и значения (и даже сущности) Победы 1945 года, как Гроссман и Владимов. И все — искренне. Просто, видя несправедливость и жестокость, кидался в бой (Чехословакия,1968-й; процесс Даниэля и Синявского; расправа над Бродским; участь Солженицына). Но он не перешел роковой, пограничной черты, как Галич, Владимов, Бродский. В стихах переходил, но стихи не поняли. Не умели читать между строк. Или боялись прочесть? Когда нет политических заявлений, выхода из рядов СП (совписов), обращений к Конгрессу США — можно пропустить мимо ушей. Пожурить. Преследовать, делать окончательным врагом, выгонять, сажать столь известного поэта с такой коммуникабельностью — себе дороже. Это понял даже Андропов. Из-за Евтушенко Папа Римский + все литераторы и художники Запада организовали бы против СССР крестовый поход.

Это, конечно, компромат. Солженицын, Владимов, Аксенов, Войнович, Галич — чужие. Евтушенко с натяжкой сходил за «своего». Но ведь за «своих» сходили и Высоцкий, и Окуджава, и Левитанский, и Булгаков, и Пастернак до рокового голосования об исключении из СП. Так что не побрезгуем и Евтушенко. Все мы родом с советской помойки, кто опоздал родиться в Серебряном веке, и мало кому удалось отмыться добела.

Homo huligаnus

Родился Женя в 1932 году, то ли на станции Зима, то ли в Нижнеудинске. Родители были геологи, Александр Рудольфович Гангнус и Зинаида Ермолаевна Евтушенко. Отец писал стихи, мать стала потом актрисой. С отцом Жени она развелась, но он всегда помогал сыну. Школу в Марьиной роще Женя не закончил. Его исключили за поджог, думая, что двоечник Евтушенко «имел основания». Но поджег другой ученик, а свалили все на Женю. Еще при Сталине он задал на уроке крамольный вопрос насчет песенки «С песнями, борясь и побеждая, наш отряд за Сталиным идет». Женя спросил: «А с песнями зачем бороться?» Он не понял, где запятая. Учительница побелела, сказала, что у него жар, что надо идти домой, и умоляла класс сохранить все в тайне. Такое было время. Потом пионер Женя на сборе, где все клялись, что вынесут пытки не хуже молодогвардейцев, честно сказал, что за себя не ручается. Скандал! Так что хорошо, что он вылетел из школы, слишком прямой был мальчик, до оттепели мог бы не дожить. Сталинские соколы договоров с поэтами не заключали и их не соблюдали.

Отец пристроил его на Алтай, в геологическую партию. Там он впервые познал любовь с пасечницей-вдовой. Об этом у него есть целомудренное стихотворение, тогда считавшееся «жестким порно». Романы Женя крутил и потом, но был на редкость чистым в любви. И здесь он был поэт и идеалист. Никакого цинизма.

В Литературный институт он был принят без аттестата зрелости, учился с 1952-го по 1957 год. Это восхитили мэтров первые слабые его стихи (в том числе и хвалебные в адрес Сталина) из сборника «Разведчики грядущего», которого стыдился сам автор. И тогда же его на ура (плохо дело было в те годы с поэтическими талантами) приняли в Союз совписов. Из Литинститута его выгнали без диплома (потом уже поднесли диплом, как подарок к пенсии, в новые времена). А за что выгнали? За поддержку романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Но вот грянула оттепель, и Евгений читает свои стихи в Политехническом вместе с Андреем Вознесенским, Робертом Рождественским, первой своей женой, прекрасной Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, который еще и поет. Помните эпизод в «Заставе Ильича»? Там Евтушенко читает свои стихи в Политехе. Он бредит Маяковским и всячески «косит» под него, и, по-моему, зря. На совести у Евтушенко нет таких грехов, как у отчаянного большевика Маяковского; как человек он намного лучше и сделал много добра (в отличие от Маяковского, который не спасал жертв чекистов). Да и как поэт он явно сильнее.

Оттепель замерзла под ногами у поэта, но еще раньше он успел поспасать от Хрущева Эрнста Неизвестного, будущего творца черно-золотого памятника генсеку. Хрущев стучал по столу на скульптора, Евтушенко стучал на генсека и даже обозвал его канонические портреты «портретами идиота». Хрущев оставил в покое Неизвестного и защищал Евтушенко, пока его самого не убрали. А потом он бился за Бродского и простил ему неприязнь и даже то, что гений помешал «ситцевому поэту» выступить в американском университете и получить 100 баксов. Бродский не мог понять, почему поэт советует поэту уехать по рекомендации КГБ. Эта «смычка» с «органами» была частью договора, и замученный, больной, разлученный с родителями Бродский слишком уж отличался от веселого и благополучного эпикурейца Евтушенко. Хитрил ли наш поэт, не переходя черту? Я думаю, что нет. Он не мог ее перейти, он был слишком левый и советский для этого, не было у него такого потенциала. И выпускали его, зная, что не попросит он политического убежища, вернется. И то, что Евтушенко обозвал оставшегося в Англии Анатолия Кузнецова Урией Гипом, причем не в кулуарах, а на каком-то писательском съезде, — может, это самый страшный его грех. Кузнецов написал в Англии и напечатал (и сейчас это пришло к нам) такую правду о Бабьем Яре и о войне (о том, в частности, как Киев взрывали чекисты, вплоть до Андреевской церкви, чтобы натравить немцев на местное население и создать условия для партизанской войны), что бедному Евтушенко она и не снилась. Ситец плох только одним: быстро линяет и легко рвется. Недолговечный материал.

Его баррикады

Лернейской гидре все равно, кто на нее бросается: свои или чужие. Сгоряча может и голову откусить. И когда в 1968 году после вторжения в Чехословакию Евтушенко кинулся посылать телеграммы протеста Брежневу прямо из Коктебеля — это был подвиг. Это первый. Тем паче, что героический Аксенов, которому предложили подписаться (больше Евгений Александрович подписи не собирал, все писал сам), испугался и пошел спать. Если бы телеграмма пошла на Запад, если бы была пресс-конференция, то и посадили бы. Но и так уволили девочку с телеграфа только за то, что приняла депешу, и Евтушенко ворвался в феодосийский КГБ, потребовал восстановить, угрожая пресс-конференцией и скандалом в Москве. И восстановили! Евтушенко ждал ареста, они с женой жгли в котельной самиздат. Второй подвиг случился, когда взяли Солженицына. Андропов был страшным человеком. Сначала Евтушенко ему позвонил (и его соединили!), оторвал от заседания Политбюро и обещал, если Солженицыну дадут срок, повеситься у дверей Лубянки. Андропов радушно пригласил это сделать, сославшись на крепость лубянских лип. Но задумался. Во второй раз поэт обещал защищать Солженицына на баррикадах. Андропов предложил проспаться, но он был умен и понимал, что посадить Солженицына — большая головная боль и конфронтация с Западом. И выходку Евтушенко он использовал, чтобы убедить Политбюро выслать, а не сажать.

У Евтушенко была непробиваемая защита и в СССР, и КГБ был в курсе. После Чехословакии по всем лестницам его шестиэтажного дома стояли люди, пришедшие его защищать, даже от провинции были гонцы.

Третий подвиг— «Бабий Яр» (1961). Это был прорыв плотины молчания. Четвертый — «Братская ГЭС». Уже идет 1965 год, десталинизация кончилась, а он опять про лагеря! И про гетто (глава про диспетчера света Изю Крамера). Это настоящие стихи, без скидок, о том, как замучили Риву, возлюбленную Изи.

Пятыйподвиг — то самое стихотворение «Танки идут по Праге». Негодование и шок сторонника социализма были сильнее либеральных чувств тех, кто ничего другого и не ждал от власти. И жаль, что не знал он (да и в Москве его не было в тот день) про акцию «семерки» на Красной площади. Здесь он мог бы стать диссидентом и преодолеть двойственность своей натуры. Он говорит, что не мог быть с диссидентами из-за своих левых убеждений, но среди диссидентов тоже были социалисты (Яхимович, Владимир Борисов, Петр Абовин-Егидес, Юрий Гримм, Михаил Ривкин). И им скидки по срокам не давали. Шестой и седьмой подвиги — это поэма «Казанский университет» и стихотворение «Монолог голубого песца на аляскинской звероферме». «Университет» — это 1970-й. «Песец» — тоже начало 70-х. Восьмой — отказался брать в 1993 году орден «Дружбы народов» в знак протеста против войны в Чечне (а некоторые либералы и премиями не побрезговали). Девятый — его фильм по его же сценарию «Смерть Сталина» (1990). Ненавидеть он умеет, этот эпикуреец. И страдать — тоже. Ведь история песца — его история. «Я голубой на звероферме серой. Но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь тем, что голубой. И вою я, ознобно, тонко вою, трубой косматой Страшного Суда, прося у звезд или навеки — волю, или хотя бы линьки… навсегда. И падаю я на пол, подыхаю, и все никак подохнуть не могу. Гляжу с тоской на мой родной Дахау и знаю: никуда не убегу. Однажды, тухлой рыбой пообедав, увидел я, что дверь не на крючке, и прыгнул в бездну звездного побега с бездумностью, обычной в новичке». И вот разрядка, развязка — и для песца, и для поэта: «Но я устал. Меня сбивали вьюги. Я вытащить не мог завязших лап. И не было ни друга, ни подруги. Дитя неволи для свободы слаб. Кто в клетке зачат, тот по клетке плачет. И с ужасом я понял, что люблю ту клетку, где меня за сетку прячут, и звероферму — Родину мою».

Кого обманули Америка, Аляска, песцы? Только дураков и гэбистов. Хотя КГБ, наверное, понял. Но как такое запретишь? Как запретишь историческую поэму «Казанский университет», посвященную В. И. Ленину, с таким финалом, где поэт благодарит Отечество «за вечный пугачевский дух в народе, за доблестный гражданский русский стих, за твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих…»? Что будут делать в СССР будущие Ульяновы? Да свергать советскую власть, ведь Ульяновы только свергать и умеют. Поэма посвящена диссидентам. Но как докажешь? Отпустить из «Нового мира» в самиздат?

Эта поэма помогла мне выжить, я ее прочла в казанской спецтюрьме. Это об истории: «Как Катюшу Маслову, Россию, разведя красивое вранье, лживые историки растлили, господа Нехлюдовы ее. Но не отвернула лик Фортуна, мы под сенью Пушкина росли. Слава Богу, есть литература — лучшая история Руси». Вот о декабристах: «До сих пор над русскими полями в заржавелый колокол небес ветер бьет нетленными телами дерзостных повешенных повес». Вот об Александре Ульянове и не только: «Невинные жертвы, вы славы не стоите. В стране, где террор — государственный быт, невинно растоптанным быть — не достоинство, уж лучше — за дело растоптанным быть!»

Десятый подвиг — не признавал ГДР, считал, что Берлинская стена должна пасть, об этом говорил вслух, и в ГДР — тоже; Хонеккер жаловался Хрущеву, просил Евтушенко не выпускать. Его, кстати, вытаскивали из самолетов, высаживали из поездов. Пытались засадить в СССР, как в аквариум. Спас Степан Щипачев. Сказал, что бросит на стол партбилет, публично выйдет из партии, если поэт станет невыездным. Одиннадцатый подвиг — это то, что Евтушенко был в 1991 году у Белого дома. Хватит на искупление?

Его девочки из виноградников

Евгений Александрович влюблялся охотно и часто, но всегда оставался джентльменом. Как-то в США, совсем еще зеленым юнцом, удрал от экскурсионной группы из Нью-Йорка в Сан-Франциско вместе с девушкой, у которой тоже был значок с Фиделем. Но первой его женой стала Белла Ахмадулина. В нее тоже влюблялись, ей дарили букеты. Евтушенко скармливал их соседской козе. Брака хватило на три года, с 1957-го по 1960-й. И остались прекрасные стихи: «Не похожа давно на бельчонка, ты не верила в правду суда, но подписывала ручонка столько писем в пустое “туда”. Ты и в тайном посадочном списке, и мой тайный несчастный герой, Белла Первая музы российской, и не будет нам Беллы Второй».

В 1961 году Евтушенко женился на Галине Сокол-Лукониной, которую увел от мужа. Галя была радикалкой из семьи «врага народа». Она в день похорон Сталина «цыганочку» хотела на улицах танцевать, едва остановили. Это с ней поэт жег самиздат, и она всегда просила его не идти на компромисс, обещая прокормить шитьем. У них родился сын Петр.

В 1978 году Евтушенко женился на своей поклоннице Джен Батлер, но они вскоре расстались. Еще два сына: Александр и Антон. И уже в 1986 году поэт встретил Машу Новикову, тогда студентку медучилища. Они вместе до сих пор, Маша преподает русский язык и литературу. У них двое сыновей, Евгений и Дмитрий.

Конец вечности

В 1981 году Евтушенко опубликовал в «Юности» неплохую повесть «Ардабиола». А потом лед треснул: вторично за его жизнь. И с упоением Евгений Александрович включился во все: «Мемориал», руководство новой писательской организацией «Апрель», триумфальные выборы в депутаты Съезда нардепов СССР от Харькова. Потом — отъезд. И глухо, глухо…

Сивку не укатали крутые горки, сивка просто не въезжает в нашу ситуацию добровольного возвращения в стойло. И наш новый строй, после «казарменного социализма», называет «казарменным капитализмом». Дай ему бог дожить до 120 лет (он еще недавно защищал Англию от совков, когда они решили, что теракты в метро — это то, что «им надо», в смысле, «так им и надо»). Но я хочу напомнить проект 1968 года насчет надписи на надгробной плите. Ведь завещание поэта составлено, и как бы новые комитетчики не забыли или не помешали. Я знаю, что поэт не обидится. Это мое время, и я напомню. «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета… Что разбираться в мотивах моторизованной плетки? Чуешь, наивный Манилов, хватку Ноздрева на глотке? Чем же мне жить, как прежде, если, как будто рубанки, танки идут в надежде, что это — родные танки?»

А вот и завещание. Я уверена, что веселый Женя Евтушенко меня переживет. Так что напомните потомкам:

Прежде чем я подохну, как — мне не важно — прозван,

Я обращаюсь к потомству только с единственной просьбой:

Пусть надо мной — без рыданий

Просто напишут — по правде:

«Русский писатель. Раздавлен.

Русскими танками в Праге».

В мой мир

Прошедшая неделя ознаменовалась двумя юбилеями: 120 лет исполнилось 19 июля Владимиру Маяковскому, а 18 июля - 80 лет Евгению Евтушенко. Оба стихотворца попали в наиболее значимых для россиян поэтов. Кроме близости юбилейных дат и попадания в топ у этих творцов есть и еще кое-что общее...

Понимаю, что у кого-то фигура Евтушенко вызывает неоднозначную реакцию. А уж у поклонников советчины и вовсе лютый батхёрт. А ведь если бы он писал хвалебные стихи в честь Сталина, как в молодые годы, то товарищи сталинисты тогда его восхваляли бы. Но это глупо - судить о поэте по его политическим взглядам.
Да, многое неоднозначно - и эпатаж, и часто употребляемое в творчестве "я". Можно вспомнить и хвалебные юношеские стихи о Сталине, Ленине, советской власти... И известные слова Бродского о Евтушенко (в пересказе Довлатова), и ядовитую эпиграмму Гафта (?). Можно. Но... зачастую поэт сам искренне верил в то, что писал, ведь еще Пушкин сказал, что поэзия должна быть немного наивна и глуповата... В творчестве Евтушенко было немало удачных стихов, многие произведения стали песнями, а это не каждому удается. А уж слова «Поэт в России больше, чем поэт» - манифест творчества самого Евгения Александровича - это уже крылатая фраза, которая устойчиво вошла в обиход. А создать крылатую фразу не каждому удается. И не стоит судить о поэте по его политическим пристрастиям.
Везунчик, искатель славы, обласканный при разных властях? Не всё так просто...

Евтушенко принадлежит к поколению "шестидесятников" - людей, которые вздохнули немножко свободы после смерти Сталина и поверили, что может существовать "социализм с человеческим лицом". Одним из символов "оттепели" стали вечера в Большой Аудитории Политехнического музея, в которых вместе с Робертом Рождественским, Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой и другими поэтами волны 1960-х годов также принимал участие Евтушенко. Громкая слава и ругань Хрущева, воспевание советской власти и осуждение интервенции в Чехословакии, заступничество за диссидентов и государственные награды...

В курсе "Русской истории" Георгия Вернадского не сказано про Ломоносова, но есть упоминание Евгения Евтушенко: он (наряду с А. Вознесенским) - символ молодой поэзии 1960-х, оттепелью пробужденной к жизни.
К 1970-му в сознании советской читающей публики образ Евтушенко сложился, как образ "Большого поэта": это особая социальная роль, подразумевающая не только известность, но и "гражданственность" - острые отклики на все значительное в текущей истории, которые становятся крупными событиями не только литературной, но и общественной жизни. История послесталинского СССР, размеченная стихами Евтушенко 1960-х, - это история борьбы с идеологическими и моральными постулатами сталинизма.
"Моя поэзия, как Золушка,
Забыв про самое свое,
Стирает каждый день, чуть зорюшка,
Эпохи грязное белье".

Будущий символ родился в 1933 г. на станции Зима Иркутской области (воспетой им в большом числе стихотворений и поэм) в семье геолога Александра Рудольфовича Гангнуса. Мать - Евтушенко Зинаида Ермолаевна (1910-2002), геолог, актриса, Заслуженный деятель культуры РСФСР. Евтушенко с раннего детства считал и ощущал себя Поэтом. Это видно из его ранних стихов, впервые опубликованных в первом томе его Собрания сочинений в 8 томах. Датированы они 1937, 1938, 1939 годами. Его сочинительство и опыты поддерживаются родителями, а затем и школьными учителями, которые активно участвуют в развитии его способностей...

Рос, учился в Москве, из Литературного института был исключен в 1957 г. за выступления в защиту романа В. Дудинцева "Не хлебом единым".

Вызываю огонь на себя
Первая публикация стихов появилась в 1949 г. в газете "Советский спорт". Стихи были антиамериканскими - шла холодная война. В 1952 г. он уже член Союза писателей СССР. Первый его сборник именно такой, какой нужен для приема в Союз: бодрый, лозунговый.
Однако во второй половине 1950-х Евтушенко удалось преодолеть это начало, уравновесить ораторскую патетику лирикой, а главное - осознать себя поэтом нового поколения, призванным быть "эхом русского народа". Обязанность "Большого поэта" - не пропустить все самое острое, что дает злоба дня. Так возникли "Бабий Яр" (1961), которому Евтушенко обязан мгновенной мировой славой, и "Наследники Сталина" (1962), которые исследователи отнесли в итоге к вершинам гражданской лирики Евтушенко. В них проявилось то, что стало основой его поэтического метода: сочетание публицистической остроты с доступностью языка. Большой поэт не может быть сложным и изысканным.
Можно сказать, что оба стихотворения - сознательная провокация, и это тоже часть метода. В том смысле, что поэт заранее предполагал бурную реакцию - прежде всего на многовековую историю антисемитизма, изложенную в краткой поэтической форме. Из этого изложения выходило, что Бабий Яр - порождение не одного только нацизма. Это сейчас написано, что загоняли евреев в Бабий Яр для уничтожения не гитлеровцы, а украинцы, что Бабий Яр был символом российского и советского антисемитизма. Но тогда прямо написать об этом было нельзя.

Особенно, как потом выяснилось, разозлил многих финал:
"Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
Я всем антисемитам, как еврей,
И потому - я настоящий русский!"

Метод - вызвать огонь на себя - сработал. На страницах газеты "Литература и жизнь", которую сокращенно называли "ЛиЖи", ему ответил Алексей Марков: "Какой ты настоящий русский,/ Когда забыл ты свой народ?/ Душа, что брюки, стала узкой,/ Пустой, как лестничный пролет". Ему, в свою очередь, ответил сам Евтушенко ("Видать, что нашим прошлым вбито,/ Еще смердит и возится в тебе./ Да, Евтушенко бил антисемита,/ А ранил в сердце члена ССП").
Этот ответ ходил в списках, а потом ответили еще и два литературных кита, К. Симонов с С. Маршаком, тоже стихами и тоже с однозначным осуждением Маркова. Получилась вещь, с 20-х гг. забытая: острая поэтическая полемика. Потом она ходила в виде машинописи, все четыре стихотворения вместе, слава Евтушенко росла, самиздат означал признание. Тогда он выступал, как говорят, по 250 раз в году, а однажды послушать его пришли 14 тысяч человек.

"Наследники Сталина" вызваны конкретным поводом - выносом тела вождя из мавзолея. Евтушенко трансформирует форму "датского" (к дате) стихотворения и одновременно играет с понятием "вечно живого Сталина" - общим местом старых дежурных здравиц. Теперь эта "вечная жизнь" имеет зловещий смысл: "Дыханье из гроба текло,/ когда выносили его из дверей мавзолея./ Хотел он запомнить всех тех, кто его выносил, -/ рязанских и курских молоденьких новобранцев,/ чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,/ и встать из земли, и до них, неразумных, добраться".

Образ "живого Сталина" развивается дальше. Возникает формула, актуальная и сегодня: "Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон./ Кому-то опять сообщает свои указания Сталин./ Куда еще тянется провод из гроба того?.." Стихотворение было напечатано в "Правде" по личному указанию Хрущева.

Ты говно и я говно
К своему тридцатилетию Евтушенко публикует во французском еженедельнике "Эспрессо" прозаическую "Автобиографию" (1963), в которой немного разоблачает лицемерие затаившихся в СССР сталинистов. Ему опять повезло: мишени, в которые он метил, дружно заголосили, обвинив в ренегатстве, клевете на советский строй и советскую литературу.
А это, в свою очередь, прославило еще больше. Он собирает стадионы поклонников. Коллеги по цеху завидуют ему и ненавидят. Устно распространяется эпиграмма, якобы написанная Евтушенко на Долматовского: "Ты Евгений, я Евгений, ты не гений, я не гений, ты говно и я говно, я недавно, ты давно".
В эти же годы Евтушенко формирует и метод взаимоотношений с партийно-идеологическими органами - метод "шатаний". Он смелый и отважный, особенно в экспортном варианте, но в момент, когда становится опасно, готов раскаяться, признать свои ошибки - чтобы не сделали невыездным и непечатаемым. Характерны замечания Хрущева в речи от 8 марта 1963 г. на встрече с деятелями литературы и искусства. Сначала он зафиксировал неправильную позицию Евтушенко. "Но, - замечал Хрущев далее, - его выступление на заседании Идеологической комиссии внушает уверенность, что он сумеет преодолеть свои колебания. Мне хотелось бы посоветовать тов. Евтушенко <…> не искать дешевой сенсации, не подлаживаться к настроениям и вкусам обывателей. Не стыдитесь, тов. Евтушенко, признавать свои ошибки. <…> Если противники нашего дела начинают вас восхвалять за угодные им произведения, то народ справедливо вас будет критиковать. Так выбирайте, что для вас лучше подходит".

Длинная цитата приведена потому, что с предельной ясностью описывает поведение Евтушенко, его фирменную тактику лавирования и "шатаний". Хрущев предлагает выбрать одно из двух, а Евтушенко выбрал "сразу оба". Сначала совершить "ошибку", за которую будут хвалить "противники", а потом раскаяться в ней. "Я, как поезд, что мечется столько уж лет/ между городом Да и городом Нет" ("Два города", 1964). В основе всего - отстаивание творческой самостоятельности путем компромиссов: "В сетях ты заузил ячейки. Сети твои - незаконны!/ И ежели невозможно жить без сетей на свете,/ то пусть тогда это будут хотя бы законные сети./ Старые рыбы впутались - выпутаться не могут,/ но молодь запуталась тоже - зачем же ты губишь молодь?" ("Баллада о браконьерстве", 1964).

Танки идут по правде
Осторожный антисталинизм, местами вырастающий до протеста против тоталитарного режима, но в сочетании с советскими идеологемами, породил поэму "Братская ГЭС" (1963-1965), опубликованную в "Юности". И все это время Евтушенко пишет лирические стихи.
В конце 1960-х - начале 1970-х гг. метод "шатаний" в "законных сетях" продолжает применяться. Набрав славу и силу, Евтушенко без боязни выступает против преследований Синявского и Даниэля, травли Солженицына, заступается за репрессированных П. Григоренко, А. Марченко, Н. Горбаневскую, не молчит, когда в Прагу вошли советские танки:
"Танки идут по Праге
В закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
Которая не газета"

Е. Евтушенко и Р. Никсон

В то же время он возвращается к темам холодной войны: смело обличает американский империализм. Пишет к 100-летию Ленина конъюнктурную поэму "Казанский университет".
В 1970-е поэт уже не опасен для режима, он выбирает темы, далекие от политической остроты на грани с "антисоветским поведением" (о котором в политбюро сигнализировал в свое время Андропов). В поэме "Под кожей статуи Свободы" остро сопоставляется убийство царевича Дмитрия в Угличе и президента Кеннеди в Далласе. Изменившееся время, когда "шататься", как при Хрущеве, уже было невозможно, с одной стороны, и достигнутое благополучие, бесчисленные должности, издания "здесь" и "там" (переводы на 72 языка!), поездки на халяву за границу - с другой, сделали Евтушенко пустым и официозным.
Он осознает застой, духоту, усталость души и выражает это в скучных стихах. Совсем безнадежны были "Голубь в Сантьяго" (1978), где упоминался Альенде, а также поэмы "Мама и нейтронная бомба" (1982) и "Фуку!" (1985), посвященные борьбе за мир и наполненные риторикой, патетикой, лозунгами.

В перестройку Евтушенко оживился, стал сопредседателем "Мемориала", нардепом, секретарем Союза писателей, ненадолго активизировал выступления в печати, зарифмовав несколько политологем, и быстро уехал в США (где живет и поныне). Некоторое время о нем еще напоминали постмодернисты-восьмидерасты. Тимур Кибиров выносил веселый приговор советской власти, и Евтушенко с его бессмертными анапестами про "белые снеги": "Как ни в чем не бывало,/ А бывало в говне,/ мы живем как попало./ Не отмыться и мне".
Евтушенко на "говно" ответил сразу, злость оживила стих: "И вдруг я оказался в прошлом/ со всей эпохою своей./ Я молодым шакалам брошен,/ как черносотенцам еврей… Эпоху вырвало чернухой,/ и рвота - это модный стиль./ Ты постмодерн такой понюхай -/ он, как заблеванная пыль".
Старая гвардия не сдается...

И еще точка зрения:

Сегодня, пожалуй, нет второго поэта, способного, как Евгений Евтушенко, собрать и в одиночку удерживать в напряжении пятитысячный Кремлевский дворец. Никто уже так не читает стихи: мощно, азартно! Его яростный голос завораживает, пророческие слова обжигают, но нынешним 20-летним, заглянувшим к легенде «на огонек», трудно представить, что это лишь бледная тень той оглушительной славы, которую имел Евтушенко полвека назад.
Тогда «Евгения - уходящей эпохи гения» восхищенно слушали не залы - стадионы. В то время когда советские эстрадные певцы стояли у микрофона, словно в почетном карауле, навытяжку, Евтушенко выходил на сцену в рубашке жизнерадостно-попугаистой расцветки и с прибаутками раздавал автографы. Плевать ему было, что не печатали, держали и не пущали, - явочным порядком он присвоил себе привилегию читать неопубликованное.

Однажды в Лужниках восторженная толпа подхватила его и понесла - так, на руках, он и был вознесен на поэтический Олимп. Несколько часов кряду Евгений Александрович читал стихи по-русски и по-испански на «Арена де Мехико» - и 28 тысяч мексиканцев, затаив дыхание, ему внимали. В Саньяго де Чили он выступал с балкона дворца Ла Монеда, с которого последний раз обратился к народу президент Альенде, - и 30 тысяч не шибко образованных, простых чилийцев не расходились с площади.

Сила его эмоционального воздействия, иными словами, харизма была так велика, что Паоло Пазолини загорелся идеей снять поэта в роли Иисуса Христа. Напрасно знаменитый кинорежиссер, член ЦК Компартии Италии, упрашивал твердолобых советских чиновников дать согласие, тщетно обещал создать образ бунтаря-революционера - отказали ему наотрез...

Святостью, впрочем, Евтушенко не отличался никогда. Уже в 10 лет его заставляли вышивать крестиком и гладью, пытаясь отвлечь от эротики (ею тогда считались романы Ги де Мопассана), а в 15 учителя ломали голову, как реагировать им на нескромные строчки:

Мне в жадности не с кем сравниться,
И снова опять и опять
Хочу я всем девушкам сниться,
Всех женщин хочу целовать...

Ну а уж после знаменитого «Постель была расстелена, и ты была растерянна...» блюстители советской морали и вовсе заклеймили автора как «певца грязных простыней». Даже поэт Владимир Соколов, договорившийся, чтобы в порядке исключения Евтушенко приняли без аттестата зрелости в Литературный институт, по-приятельски интересовался: «Женя, не понимаю, зачем тебе женщины, - у тебя такая богатая фантазия».

Это какое-то первобытное, необузданное мужское начало проявлялось не только в презрении к ханжеской морали, но и в вызывающем бесстрашии. В стране, живущей в атмосфере тотального страха, одни считали поведение Евтушенко предвестником грядущих перемен, скорой свободы, другие, напротив, - странностью, аномалией. Кто-то даже, пытаясь оправдать собственную рабскую покорность, пустил слух, что Евтушенко - полковник КГБ: мол, легко ему быть смелым... Им и невдомек было, что страх тоже бывает разным: можно наложить в штаны, встретив в темной подворотне хулиганов или будучи вызванным в начальственный кабинет, а можно бояться обидеть ребенка... Последнее чувство знакомо Евгению Александровичу, как никому.

Его биография, словно «русская рулетка», захватывающа и непредсказуема. Демонстративно не явился на исключение Пастернака из Союза писателей и написал письмо в защиту высланного Солженицына, пил шампанское с Робертом Кеннеди (с обезоруживающей улыбкой спросив того: «Вы действительно хотите стать президентом?») и прошел пробы на роль Сирано де Бержерака в так и не снятом из-за этого фильме Рязанова... Азартный, жизнеутверждающий и эпатажный, он так досадил красно-коричневым, что в 92-м «патриоты» сожгли его чучело во дворе дома Ростовых. Думаю, это не менее красноречивая оценка поэтического вклада, чем Государственная премия СССР и недавнее выдвижение на Нобелевскую премию в области литературы.

«Лет нет!» - резюмировал Евгений Александрович, разменяв восьмой десяток. По-моему, он ничуть за эти годы не изменился (разве что пишет теперь не ручкой, а на ноутбуке), но зато мы стали другими. На смену эпохе развитой русской поэзии и поэтов-проповедников пришло время рыночных отношений, в котором не нашлось места стихам. Писатели оказались оттеснены на обочину общественного движения, властитель умов теперь - телевидение. Слава Богу, жизнь на два дома: в России и Штатах - позволяет Евтушенко свести неприятные последствия такой ситуации к минимуму, а тем, кто пытаются этим его укорить, даже обвинить в двуличии, поэт отвечает словами своего друга Пабло Неруды: «Враги называют меня двуликим? Дураки - у меня тысяча лиц!».

Какое из лиц Евтушенко настоящее? Был ли он искренним, когда писал хвалебные вирши о Сталине и Ленине?
В первый сборник стихов вошли такие задушевные строки о Сталине:
… В бессонной ночной тишине
Он думает о стране, о мире,
Он думает обо мне.
Подходит к окну. Любуясь солнцем,
Тепло улыбается он.
А я засыпаю, и мне приснится
Самый хороший сон.

Одна глава поэмы «Казанский Университет» посвящена В. И. Ленину и написана как раз к 100 летнему юбилею Ленина. - По заверениям самого поэта, всё это (равно как и другие искренно-пропагандистские его стихотворения советского времени: «Партбилеты», «Коммунары не будут рабами» и т. п.) следствие влияния пропаганды. Андрей Тарковский, прочитав «Казанский университет» Евтушенко, в своих дневниках писал: «Случайно прочёл… Какая бездарь! Оторопь берёт. Мещанский Авангард… Жалкий какой-то Женя. Кокетка. В квартире у него все стены завешаны скверными картинами. Буржуй. И очень хочет, чтобы его любили. И Хрущёв, и Брежнев, и девушки…».
А какой поэт не хочет, чтобы его любили? Поэты же как дети...

Однако в 1962 году в газете «Правда» опубликовано ставшее широко известным, стихотворение «Наследники Сталина» приуроченное к выносу из мавзолея тела Сталина. Большой резонанс вызвали и другие его произведения «Бабий яр» (1961), «Письмо Есенину» (1965), «Танки идут по Праге» (1968). Несмотря на столь откровенный вызов тогдашней власти, поэт продолжал печататься, ездить по всей стране и за рубеж. В 1969 году был награждён орденом «Знак Почёта».
Известными стали его выступления в поддержку советских диссидентов Бродского, Солженицына, Даниэля. Несмотря на это Иосиф Бродский недолюбливал Евтушенко и резко раскритиковал избрание Евтушенко почётным членом Американской академии искусств и словесности в 1987.
Довлатов описывает следующий случай:
Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся.
Лежит Иосиф - бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты.
И вот я произнес что-то совсем неуместное:
- Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов...
Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным.
Вот я и сказал:
- Евтушенко выступил против колхозов...
Бродский еле слышно ответил:
- Если он против, я - за.

Может так и было. Но ведь Евтушенко заступался за Бродского, вытаскивал из ссылки. Советская власть "написала Бродскому биографию". А Евтушенко писал свою сам, у него были и взлеты и падения. Наряду с конъюнктурой были и "Бабий Яр", прекрасная лирика. А ведь немало у нас поэтов, написавших всего 1-2 удачных стихов, и тьму ерунды. Так что Евтушенко свое место на поэтическом олимпе заслужил.

История создания песни «Хотят ли русские войны»
Я помню, как некогда ГЛАВПУР (Главное политуправление армии) категорически запретил исполнение моей песни «Хотят ли русские войны» как пацифистской, «демобилизующей наших солдат». А потом, когда министр культуры Фурцева все-таки настояла на этом, то ансамбль песни и пляски Советской Армии им. Александрова исполнял песню во всех заграничных гастролях. Хрущев на банкете в Кремле подпевал со слезами на глазах, а те идеологические генералы, которые когда-то запрещали ту же самую песню, не без удовольствия бросали лавровые листики успеха в свой супчик.

Е. Евтушенко:
- Рефрен «Хотят ли русские войны» принадлежал Марку Бернесу. Он так и сказал: "Знаешь, надо бы написать песню о том, хотят ли русские войны?" Я ответил:"Что тут писать. Рефрен ты мне уже дал."
Когда мы записали песню, Политическое Управление Армии (ПУР) встало стеной против этой песни. Они сказали, что она будет деморализовывать наших советских воинов, а нам нужно воспитывать боеготовность солдата, которому предстоит бороться против империализма. И песня не была проиграна по радио, не попала в репертуары. Несмотря на это, Марк начал петь ее в своих концертах, из-за чего у него возникли неприятности.
Тогда я пошел к министру культуры Екатерине Фурцевой. Женщина она была своеобразная, очень эмоциональная. И я понимал, что если начну говорить абстрактно, то нужного результата не добьюсь. Я сказал:" Екатерина Алексеевна, я вас очень прошу - послушайте одну песню." Она не знала, что происходило вокруг этой песни, не знала о реакции на нее ПУР и т.д.
Я поставил на стол магнитофон и проиграл нашу с Марком Бернесом запись. На глазах у Фурцевой высту-пили слезы, она обняла меня и сказала, что это изумительная песня. Тогда я ей рассказал историю с ПУР. Надо отдать ей должное: конечно, Фурцева могла испугаться схватки с таким могущественным противником,как ПУР. Она тогда была уже в опале, ее выводили из Политбюро, она даже резала себе вены, насколько мне стало известно. Но все-таки она была сильной женщиной. При мне она сняла трубку и позвонила председателю радиокомитета. Ей ответили, что поскольку ПУР против, с песней ничего не могу сделать. Тогда Фурцева сказала, что берет это под свою полную ответственность. Председатель спросил: "Вы можете дать нам письменное распоряжение?» Фурцева немедленно написала записку. Кто-то поехал на радио - и песня прозвучала на следующий день. Потом она обошла весь мир. Парадоксально, но ее с огромным успехом исполнял хор Советской Армии под управлением Александрова. Между прочим молодой тогда Муслим Магомаев её исполнил и с этого началось его восхождение.

- И Ваше, в немалой степени.
- Нет, у меня все было по другому. Первое мое восхождение началось, когда мои стихи стали переписывать от руки в тетрадки. А началось все со стихотворения «Со мною вот что происходит». Это как бы простое лирическое стихотворение, посвященное Белле Ахмадулиной. Ей тогда было восемнадцать лет, мне было двадцать три, если не ошибаюсь. Я не придавал этому стихотворению большого значения, но стихотворение до сих пор живет, на него написано несколько мелодий, оно живет, переходя из одного поколения в другое.
...
Что значит, я живу в Америке? Я живу и в России, а в Америке преподаю русскую поэзию, русское кино. И я счастлив, что мои американские студенты - это совсем другие американцы. Американец, который любит Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Бориса Пастернака. Приезжая в Россию, он будет видеть ее совсем другими глазами. У него никогда уже не появится колониалистского подхода к нашей стране. Я счастлив, что мои американские ученики сейчас работают с Россией.

- В каком Вы преподаете университете?
- Я преподаю в двух университетах, что довольно редкий случай для Америки. Я преподаю в Оклахоме и в Нью-Йорке, в Квинс-колледже. По просьбе студентов, я читаю лекцию «Евтушенко о самом себе», которая записывается местным телевидением на кассету. Я надеюсь ее отредактировать, чтобы самые разные люди ее смотрели.
...
Кстати, Караулов задал вопрос в одной из передач Булату Окуджаве: "Как вы относитесь к тому, что Евтушенко преподает в Америке?" Окуджава подошел к полке, снял мою антологию «Строфы века» в тысячу листов, над созданием которой я работал 23 года, и сказал:"Вот что делает Евтушенко в Америке. И мы должны быть ему благодарны. А то, что он там преподает - я ему завидую: хорошо, если знаешь английский язык. Знал бы я знал английский, тоже уехал бы преподавать."

Критики писали о Евтушенко:
Чрезмерному успеху Евтушенко способствовала простота и доступность его стихов, а также скандалы, часто поднимавшиеся критикой вокруг его имени. Рассчитывая на публицистический эффект, Евтушенко то избирал для своих стихов темы актуальной политики партии (напр., «Наследники Сталина», «Правда», 1962, 21.10. или «Братская ГЭС», 1965), то адресовал их критически настроенной общественности (напр., «Бабий Яр», 1961, или «Баллада о браконьерстве», 1965). <…> Его стихи большей частью повествовательны и богаты образными деталями. Многие страдают длиннотами, декламационны и поверхностны. Его поэтическое дарование редко проявляется в глубоких и содержательных высказываниях. Он пишет легко, любит игру слов и звуков, нередко, однако, доходящую у него до вычурности. Честолюбивое стремление Евтушенко стать, продолжая традицию В. Маяковского, трибуном послесталинского периода приводило к тому, что его талант, - как это ярко проявляется, напр., в стихотворении «По ягоды», казалось, ослабевает.

Критики упрекает Евтушенко в скрытом подражании Маяковскому, который оказал, несомненно, глубокое влияние на творчество поэта.

А сам Евтушенко говорил на одном из концертов:
- Как поэт я всегда хотел соединить в себе что-то от Маяковского и от Есенина. И я очень многому научился у Пастернака. Я учился у него исторической нравственности. И я хочу, чтобы на моем концерте все люди, включая меня самого, были счастливы.

В своем стихотворении, посвященном Есенину, Евтушенко писал:
Поэты русские,
друг друга мы браним -
Парнас российский дрязгами засеян.
но все мы чем-то связаны одним:
любой из нас хоть чуточку Есенин.
...

И жалко то, что нет еще тебя
И твоего соперника - горлана.
Я вам двоим, конечно, не судья,
но все-таки ушли вы слишком рано.
Когда румяный комсомольский вождь
На нас,
поэтов,
кулаком грохочет
и хочет наши души мять, как воск,
и вылепить свое подобье хочет,
его слова, Есенин, не страшны,
но тяжко быть от этого веселым,
и мне не хочется,
поверь,
задрав штаны,
бежать вослед за этим комсомолом.
Порою горько мне, и больно это все,
и силы нет сопротивляться вздору,
и втягивает смерть под колесо,
Как шарф втянул когда-то Айседору.
Но - надо жить.
Ни водка,
ни петля,
ни женщины -
все это не спасенье.
Спасенье ты,
российская земля,
спасенье -
твоя искренность, Есенин.
И русская поэзия идет
вперед сквозь подозренья и нападки
и хваткою есенинской кладет
Европу,
как Поддубный,
на лопатки.

Белла Ахмадулина сказала о Евтушенко в стихотворении "Сон": "Я воспою его, а вы судите, вам по ночам другие снятся сны". Что ж, ей наверное было виднее...
У Евтушенко наряду с сиюминутным прорывалось что-то из вечности, хотя конечно он часто откликался на злобу дня, но за этим чувствовалась боль поэта:

Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это - родные танки?

Прежде чем я подохну,
как - мне не важно - прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.

Пусть надо мной - без рыданий
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге».

И Евтушенко метко описал эпоху застоя:

Ехал-ехал я в Иваново
и не мог всю ночь уснуть,
вроде гостя полузваного
и незваного чуть-чуть.

Ехал я в нескором поезде,
где зажали, как в тиски,
апельсины микропористые -
фрукты матушки-Москвы.

Вместе с храпами и хрипами
проплывали сквозь леса
порошок стиральный импортный
и, конечно, колбаса.

Люди спали как убитые
в синих отсветах луны,
и с таким трудом добытые
их укачивали сны.

А какие сны их нянчили
вдоль поющих проводов,
знают разве только наволочки
наших русских поездов.

И, бесценные по ценности,
как вагоны тишины,
были к поезду подцеплены
сразу всей России сны.

Шел наш поезд сквозь накрапыванье,
ночь лучами прожигал,
и к своей груди, похрапывая,
каждый что-то прижимал.

Прижимала к сердцу бабушка
сверток ценный, где была
с растворимым кофе баночка.
Чутко бабушка спала.

Прижимал командированный,
истерзав свою постель,
важный мусор, замурованный
в замордованный портфель.

И камвольщица грудастая,
носом тоненько свистя,
прижимала государственно
своё личное дитя.

И такую всю родимую,
хоть ей в ноги упади,
я Россию серединную
прижимал к своей груди.

С революциями, войнами,
с пеплом сел и городов,
с нескончаемыми воями
русских вьюг и русских вдов.

Самого себя я спрашивал
под гудки и провода:
"Мы узнали столько страшного -
может, хватит навсегда?"

И ещё мной было спрошено:
"Мы за столько горьких лет
заслужили жизнь хорошую?
Заслужили или нет?"

И, всем русским нашим опытом
перекошен, изнурён,
наборматывал, нашептывал,
наскрипывал вагон:

"То, что чудится, не сбудется
за первым же мостом.
Что не сбудется - забудется
под берёзовым крестом".

Да, было такое - электрички из Москвы, откуда везли продукты...
А потом была афганская война - агония безбожной "империи зла", которая напоследок уносила жизни: своих солдат и чужих граждан. Но во имя чего?

Муравей-мусульманин ползет по скуле.
Очень трудно ползти... Мёртвый слишком небрит,
и тихонько ему муравей говорит:
«Ты не знаешь, где точно скончался ран.
Знаешь только одно - где-то рядом Иран.
Почему ты явился с оружием к нам,
здесь впервые услышавший слово «ислам»?
Что ты даешь нашей родине -
нищей, босой,
если в собственной -
очередь за колбасой?
Разве мало убитых вам,-
чтобы опять к двадцати миллионам еще прибавлять?»
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползет по скуле,
и о том, как бы поднять, воскресить,
Муравьев православных он хочет спросить,
но на северной родине сирот и вдов
маловато осталось таких муравьев.

Но кроме стихотворений на злобу дня было ведь и о вечном:

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

И было еще вот это, что хочется вспомнить к юбилею.